Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов - Михаил Бирюков

Леонид Зверев. Около 1920. Собрание семьи потомков Леонида Зверева, Пушкин, Ленинградская область

Мария Зверева. 1928. Семейный архив Ольги Медведевой, Москва

Из числа творческих работников составился Художественный совет мастерских. На протяжении всей истории Свомас и созданного позднее техникума он играл важную роль: утверждал учебные программы, эскизы оформления общественных и рабочих пространств, эскизы и рисунки изделий, оценивал конкурсные работы учащихся, отбирал их для экспонирования на выставках, готовил рекомендации выпускникам для продолжения художественного образования. На раннем этапе жизни мастерских[251] в Совет входили Ф. А. Модоров, Е. А. Калачёв, Ф. Д. Луговой, Д. Т. Кулаков, Д. И. Торговцев, Л. П. Зверев, М. А. Зверева, В. Д. Бороздин, И. В. Брягин, К. А. Чирикова.

Леонид Зверев. Портрет девочки. Бумага, карандаш. Собрание семьи потомков Леонида Зверева, Пушкин, Ленинградская область

Невольно в центре общего внимания оказались молодые столичные художники: Евгений Калачёв с женой Марией Викторовной[252] и супружеская чета Зверевых[253]. Мария Александровна Зверева[254] была своим происхождением непосредственно связана с местом новой работы. Она принадлежала к обширному мстёрскому семейству Морозовых, богомазов и торговцев иконами. Многие из них уже давно жили в Москве. Отец Зверевой имел «в Таганке»[255], на Семёновской улице, лавку с мстёрским товаром. Поступив в 1908 году в Строгановское училище[256], Мария познакомилась с Леонидом Зверевым, за которого по окончании курса вышла замуж. Леонид Петрович был сыном обедневшего калужского дворянина. Но детство его прошло в подмосковном имении богатой бабушки, где она, осколок чуть ли не пушкинских времен, сохраняла своего рода заповедник дореформенных отношений с их патернализмом, причудами и особенностями быта. В этой странной атмосфере остановившегося времени маленький барчук навсегда полюбил природу, пристрастился к верховой езде и псовой охоте. Юность, однако, столкнула его с иной реальностью: пенсии отца, коллежского советника, вышедшего в отставку, не хватало на содержание многочисленного семейства, и старшая сестра Леонида вынуждена была ходатайствовать перед попечительницей Строгановского училища великой княгиней Елизаветой Федоровной о принятии брата на казенное содержание[257]. Самостоятельная трудовая жизнь художников-молодоженов началась под Костромой, в селе Большое Красное, где они служили в художественно-ремесленной учебной мастерской золото-серебряного дела.

Евгений Калачёв. Мстёра. 1920. Собрание Татьяны Котковой, Мстёра

Евгений Калачёв, несмотря на близость с Модоровым, которую он сохранял на протяжении жизни, двигаясь за ним словно в фарватере большого корабля, был человеком совсем иного склада, ни в чем не похожим на своего товарища. Многое в его характере определяла принадлежность к офицерской касте: предки из поколения в поколение служили офицерами в Сибирском казачьем войске. Калачёв по семейной традиции сначала окончил Сибирский кадетский корпус, а затем Николаевское кавалерийское училище[258]. Но тяга к искусству, которую он испытывал с детства, в конце концов переменила судьбу. Страсть к сцене соперничала в нем с влечением к рисованию, живописи и фотографии. Среди наставников юного Калачёва в первых изобразительных опытах был Н. И. Соколов, «незаурядный пейзажист», товарищ Ивана Шишкина по курсу в Академии художеств[259].

После трех лет военной службы, в 1913 году, Евгений Калачёв поступил в Высшее художественное училище при Императорской Академии художеств. Этому предшествовали вечерние занятия рисунком в Школе поощрения художеств и уроки живописи в студии М. Д. Бернштейна[260]. Мастерская баталиста Н. С. Самокиша, где Калачёв учился вместе с Петром Митуричем и Львом Бруни, позволила ему раскрыться как художнику на материале, знакомом и близком по духу, хотя в дальнейшем батальные сюжеты его не привлекали. Интеллигентный, идеологически незашоренный, Калачёв тосковал по старой России, подумывал о загранице. В Мстёре он временами остро чувствовал свою оторванность от городской почвы и артистической среды, с которой был прежде связан в Петрограде. Но это оставалось лишь на страницах писем, никогда не прорываясь вовне[261]. Помогали чувство долга, понимаемое в духе чеховских героев, и искусство. Вопреки всему Евгений Александрович много писал и рисовал: «За два года накопил изрядно вещей масл<яными> краска<ми> и акварелей. Хватило бы на выставку!» — признавался он в 1920 году одному из своих старых друзей[262].

Вслед за этими первопроходцами в Мстёру потом приезжали и другие художники, на первых порах ощущавшие себя в непривычной обстановке невольными пленниками обстоятельств. Случалось, растерянные перед лицом сельского быта, они выглядели забавно в глазах учеников. Мотив выживания в значительной степени управлял поступками людей в то время, когда революция с особенной силой язвила свои колыбели — большие города. В условиях наступившей переходной «первобытности» самыми острыми вопросами там становились проблемы не только еды и тепла, но и личной безопасности. Скульптор Сергей Конёнков, переживший бандитское нападение на свою московскую квартиру, вооружился револьвером, Родченко хранил дома охотничий карабин, Александр Шевченко — целый арсенал: австрийскую винтовку, шашку и кортик[263]. Держать ухо востро приходилось в столице и приезжим: январским вечером 1919 года на Садово-Кудринской вооруженными налетчиками был ограблен приехавший по делам сотрудник иваново-вознесенских Свомас художник А. А. Никифоров. Кроме личных вещей, у него отняли казенные деньги[264]… Мстёра, остававшаяся все-таки тихой на фоне таких эксцессов, не только худо-бедно решала экзистенциальные вопросы, но и гарантировала профессиональную востребованность[265].

Евгений Калачёв (слева) и Леонид Зверев. Мстёра. Около 1920. Семейный архив Ольги Медведевой, Москва

Обращает на себя внимание, как в документах, характеризуя членов своего коллектива, Федор Модоров последовательно проводил линию социальной полноценности сотрудников. Революция, уничтожив мир неравенства, немедленно провела границы для недостойных будущего «царства справедливости». Чтобы ненароком не оказаться среди новых париев, кому-то приходилось «исправлять» прошлое, другим — творить его заново. Биография самого Модорова не выглядела в этом смысле особо токсичной, но все же была неидеальной. Федор Александрович всю жизнь заботливо ухаживал за ней, как домовитый хозяин, ревнующий к чужому мнению о себе, ухаживает за палисадником перед окнами, по которому скользят глаза прохожих. В самом первом сохранившемся списке преподавателей мастерских[266], объективно вполне лояльном с точки зрения социального происхождения, везде чувствуется заботливая рука Модорова — редактора собственной и чужих судеб. Большинству едва требовалась легкая косметика. Действительно трудную задачу задал ему Калачёв. Заведующий представил своего заместителя «сибиряком по происхождению» и «выходцем из демократической семьи»[267]. Дабы усилить «демократическую линию», написал, будто бы Калачёв не принял звание художника от Академии, а «пожелал пополнять свои знания в Государственных художественных мастерских»[268]. Модоров и себя сделал заодно революционным студентом петроградских Свомас, не смущаясь тем